от меня. Только на этот раз ставкой в игре была моя судьба.
Чтоб перерезать путь лошади, я бросился в обход. Лошадь я не поймал, зато сам попался.
По полю бежал хозяин полоски Карим-бабай.
И тут меня охватил страх, с которым не могли сравниться все страхи прошлой ночи.
Размахивая кулаками, Карим-бабай кричал:
— Стой, негодяй! Я тебя узнал! Это ты погубил моё просо! От меня не уйдёшь!
Раз он меня увидел, то бежать было бесполезно: и не исправишь свою ошибку, и не спасёшься. Я остался на месте.
Скверно ругаясь, старый Карим подбежал ко мне. Размахнулся и правой рукой наотмашь так ударил меня по лицу, что у меня искры из глаз посыпались.
От второго удара по левому виску я свалился как подкошенный и, лёжа на земле, заревел.
— Вставай, паршивец! — сердито приказал мне Карим-бабай. — Надо поймать твою проклятую лошадь.
Плача и дрожа, я медленно поднялся. Из носа у меня текла кровь.
Гнев отпустил Карим-бабая, и он сказал уже мягче:
— Эх, малый! Ведь ты угробил мои снопы. Не для того я сеял и убирал просо, чтобы кормить им чужих лошадей.
Вроде старик меня пожалел, и я тоже себя пожалел и от этого расплакался ещё сильней.
Карим-бабай нахмурился:
— Не плачь, джигиты не плачут. Сейчас я приведу твоего брата, он мне заплатит за потравленные снопы.
«За потравленные снопы заплатит брат», — тихо повторил я, и меня зазнобило от этих слов. Когда брат узнает, что ему надо платить, он меня убьёт…
Чтобы остановить кровь, которая всё время текла из носа, я сорвал два мягких листочка и засунул в ноздри.
И опять побежал за лошадью.
За это время она перекочевала на другое поле и там, весело размахивая хвостом, теребила новые снопы.
Вдвоём с Карим-бабаем — я зашёл с одной стороны, он с другой — мы её всё-таки изловили.
Солнце поднялось уже высоко, и в поле стал собираться народ. Карим-бабай привёл на свой участок Ахмета-агая и ещё одного крестьянина из нашей деревни, показал им попорченные нашей лошадью снопы. Каждый крестьянин знает, как трудно вырастить урожай и как горька потеря. Они согласились быть свидетелями.
Заручившись их согласием, Карим-бабай мог начать разговор с моим братом.
И по направлению к деревне тронулось шествие. Карим-бабай вёл меня как заложника, крепко держа за руку, хотя я не пытался убежать.
Моего брата не пришлось разыскивать, он сам шёл нам навстречу. Он отправился на поиски, поскольку я не явился домой в назначенный срок.
И вот я стою перед ним. На лице потёки невысохших слёз, из носа торчит трава.
Брат не успел спросить, что случилось, его опередил Карим-бабай:
— Зачем ты, Вали, посылаешь в ночное мальчишку, который не может справиться с лошадью? Твоя лошадь забралась на мой участок и угробила мои снопы.
Брат уставился на меня:
— Это правда?
Я не умел обманывать: отец с матерью учили меня, что всегда надо говорить правду. И сейчас я не мог солгать, хотя и знал, что меня ждёт.
— Да, правда! — тихо признался я.
Брат как будто ждал моего признания. В ярости он принялся меня колотить. Не знаю, что бы он со мной сделал, наверное, избил бы до полусмерти, если бы его не остановил Карим-бабай.
Листья, которые я заткнул в ноздри, выпали, из носа опять потекла кровь, её вкус я чувствовал и во рту. Голова у меня кружилась. Мне было так плохо, что я даже не мог плакать.
Карим-бабай повёл брата на свой участок, чтоб показать попорченные нашей лошадью снопы.
Брат повернулся и гаркнул:
— Айда, поросёнок! Не отставай!
И я поплёлся за ними… Увидев разбросанные и растоптанные нашей лошадью снопы, брат снова рассвирепел:
— Что у тебя, руки отсохли? Не мог как следует лошадь стреножить! Одни убытки от тебя, лодырь.
Брат опять раза два больно ударил меня, и опять его остановил Карим-бабай.
Тут подошли свидетели. Они не могли не увидеть моё окровавленное лицо. Ахмет-агай попробовал усовестить брата:
— Осенью за лошадьми трудно смотреть, все они в поле лезут — колос сытней травы. Ну, виноват Гали. Но можно ли так избить ребёнка?..
— А кому убытки платить, мне или ему? — огрызнулся брат.
Возле развороченной копны разгорелся спор.
— Целый воз испортила! — доказывал Карим-бабай.
— Где у тебя глаза? Тут воза не будет! — не соглашался брат.
— Нет, будет, будет! — упорствовал старик. — Не веришь мне, давай людей спросим.
Когда брат понял, что ему придётся платить больше, чем он рассчитывал, глаза его налились кровью. Он снова хотел ударить меня.
И, как заяц, которого травят собаками, я пустился по полю наутёк к реке, там можно было укрыться в густых кустарниках.
Брат крикнул мне вдогонку:
— Чтоб твоего духа в моём доме не было! Чтоб больше ты не попадался мне на глаза! Я за себя не ручаюсь: увижу — убью!
С разбегу я грудью врезался в кусты. Надо бы отдышаться, но страх перед братом, который найдёт меня и снова будет бить, погнал меня дальше, в самую чащу.
Ломило виски, рябило в глазах, ноги подкашивались. Я упал на землю, уткнулся лицом в опавшие листья, от которых сладко пахло осенью, и долго-долго плакал.
Я плакал о том, что идти мне некуда, назад дороги нет. Но когда я выплакался, стало легче: больше мне не придётся терпеть побои брата и злобную ругань енге, я навсегда покинул их трижды проклятый дом.
Был тихий тёплый предосенний день прощания летнего солнца с землёй. В воздухе сверкали золотые искры летающих паутинок.
На озере крякали дикие утки, о чём-то совещались перед отлётом. Может, старые селезни предупреждали молодых, как надо остерегаться охотника. Наверное, для них охотник был так же страшен, как и для меня брат.
Высоко в небе перекликалась журавлиная стая. Я проводил глазами летящих птиц. Счастливые! Если бы я мог улететь с ними далеко-далеко!
Вода в озере была чистая и спокойная, на гладкой поверхности ни одной морщинки.
Я наклонился, чтобы помыться, и испугался, увидев в зеркале воды своё отражение. Что стало бы с отцом и матерью, если бы они увидели своего бедного Гали! Распухший нос словно вырос, так сильно его раздуло, на лбу синяки и шишки, по чёрному от грязи лицу размазаны потёки слёз и крови.
Морщась от боли, я смыл с лица кровь и грязь. Потом лёг в траву на солнечной полянке и заснул.
Проснулся я от озноба. Солнце ушло с полянки, с севера подул прохладный ветер, нагоняя мрачные чёрные тучи.
Мне очень хотелось есть.